Читать? А зачем?

У С. Довлатова есть такая история, как кто-то, отчаявшись, что ребенок не читает, воскликнул: «Ну как можно жить, не читая «Преступление и наказание»!!!» и получил мгновенный ответ от художника и остроумца Вагрича Бахчаняна: «Можно. Вот Пушкин не читал Достоевского — и ничего». Можно не читать «Преступление…», скажу шепотом: «Можно и Пушкина не читать», потому что не в чтении дело — а в открытости к диалогу с миром, в желании выйти за пределы своего представления о жизни, в желании понять другого.

Затрудненность общения с миром — одна из причин того, что люди не читают одинаково: и родители, и дети. Но взрослых это почему-то не очень пугает. Как не пугает их почти повсеместная отторгнутость от искусства по всем фронтам. Оправдания, что, мол, работа, времени нет, уже все прочитал и посмотрел, а сейчас читать-смотреть нечего, и, как самое благочестивое оправдание, что все это суета и тлен — невозможно принять. Эта добровольная отгороженность — существенная проблема современного массового сознания.

Дети в отношении к внешнему миру просто реализуют модель поведения родителей. Я не знаю ни одной семьи, где родители бы читали всегда, а дети вдруг почему-то — нет. Так не бывает. И не только потому что у ребенка в памяти запечатлевается с младенчества образ человека с книгой, и ему уже никуда не деться от тех же книг, а потому что чтение — это внешний знак общения с миром, открытости ему, познания его. Современному же массовому сознанию ни общение, ни открытость, ни познание в большом смысле не нужны. Я не говорю об информационном шуме, повсеместном и неотвязном, кем-то воспринимающемся как открытость, — я говорю о направленном познании, выстроенном, когда более или менее точно знаешь, куда ты хочешь прийти, как говорила Алиса.

Сознательная выстраиваемость этого диалога с миром — задача именно родителей. Диалог «ребенок — родители» неизбежно приведет к диалогу «человек — история, культура, мир», «человек и Бог». Они будут пронизывать друг друга, будут неотторжимы от личности ребенка, освободят ее, поместят в тот необходимый исторический и внеисторический контекст, без которого жизнь никогда не поднимется над безрадостной и убогой горизонталью, какой бы «высокой» (скорее, широкой, часто до неба) она ни казалась.

Каждый год, знакомясь с новыми учениками, я вижу одно и то же: родители не разговаривают с детьми. Нет, нотации, зудеж и пиление— это сколько угодно. Но от этого дети почти неизбежно отгораживаются или маской послушания, или хлопнутой дверью. А вот именно разговоров про то, чем и как жили родители, бабушки-дедушки, как было, когда мама была маленькая; как бабушка однажды; как мы ездили; как дед рассказывал — этого почти нет… А где есть — практически нет проблем с чтением. Потому что ребенок привыкает к диалогу в большом смысле слова. Звено, связывающее жизнь ребенка с жизнью, миром, историей, должно быть положено именно родителями, а значит, как-то понято ими самими. Без собственного ощущения «связи времен» дети никогда этого не почувствуют и не поймут, зачем, собственно, надо читать, учиться, двигаться вперед. Поэтому когда родители смиренно вздыхают или громко возмущаются, что детям ничего не надо, что они не помогают, не ходят навестить бабушку, что не знают того-то и того-то, что путают отмену крепостного права и Октябрьскую революцию, пишут, что Онегин пришел на вечеринку к Татьяне, — то это их рук дело. Они не сумели осознать сами, не сумели вытянуть эти исторические нити, толстые и тонюсенькие, совсем личные, которые связали бы вместе поколения, чтобы информационный разрыв не стал непреодолимым.

Умение просто поговорить за ужином о том, что произошло, встроить ту или иную историю в художественный контекст: «А вот знаешь, как об этом писал…» или «а вот мне когда-то очень помогло это стихотворение», «возьми эту книжку — по ней еще твоя бабушка училась», — такие вещи не только не забываются ребенком, но создают необходимый культурологический, нравственный каркас, удерживающий ребенка — внутри семьи, традиции; помогают ему понять, что опыт — не пустые слова, а имеет к нему непосредственное отношение, делая его своей частью.

То, что люди не читают, вполне понятно, этому есть множество причин. Ну, например, потому что чтению как массовой привычке в России от силы сто лет, да каких лет! Оно не вошло в плоть и кровь большинства населения. Читали потому, что надо было учиться, писать сочинения, поступать. Как правило, чтение было принадлежностью образования, обязательной школьной программы, а не внутренней потребности. Читали — для чего-то вполне практического: получить отметку, быть не хуже, в поздние советские годы — напрячься и купить собрание сочинений, уж кого там по жребию вытянешь. Чтение же как проявление свободы, как поиск смысла и ответов на «проклятые вопросы» было для большинства или непозволительной роскошью, или прихотью, заменой настоящей работы. «Книжки он читает — занялся бы делом!» Большинство людей и сейчас так считает.

Вот это-то и странно: нечитающие родители, по сформированной советской привычке, хотят, чтобы дети читали, видя в этом еще то, устаревшее — и неактуальное сегодня для большинства — «приличие». Если спросить родителей, а зачем детям читать, — в ответ чаще всего услышишь: ну как же… Дальше начинается что-то невразумительное. Мучить детей требованиями: «прочти за день 20 страниц, а то не получишь компьютер» или «читай, а то не напишешь сочинение», — бессмысленно. Эти родители из последних сил воспроизводят, видимо, те усилия, которыми их приучали читать, — вот и результат. Скорее всего, их дети, став родителями, уже не будут донимать своих чад воплями: «Как, ты не читал «Капитанской дочки»!» — сила инерции закончится.

Усилия же должны быть осмысленными, органичными, а главное — постоянными, а не после родительского собрания. Моя подруга, когда ее сын болел в детстве, читала ему вслух. Потом они привыкли, и чтения продолжились. Подключился папа, стал подсаживаться к ним. Наташа читала им Плутарха и Достоевского, Т. Манна и Карамзина, Гомера и Гроссмана — они перечитали — вслух! — лучшие книги мировой литературы. Мальчик вырос, стал ученым, работает с утра до ночи, но умудряется находить время для чтения, потому что не мыслит своей жизни вне книг. Другой мой друг для взрослой дочери, закончившей два института, без конца мотающейся по командировкам, пишет подробные разборы тех книг, в которых ей трудно понять все детали, а ему почему-то нужно ей объяснить, что значит тот или иной сюжетный ход или куда уводит та или иная аллюзия. Понимая, что и на это чтение у нее может не быть времени, при встрече обязательно заводит разговор, что она читает, что смотрит и как относится к той или иной статье. В семье моих ближайших друзей папа, выбирая именно те английские книги, которые, как он считает, нужно знать в подлиннике, ставит их аудиоверсию, сажает рядом дочь-студентку и обращает ее внимание на тот или иной английский оборот, потом они лезут в переводы, копаются, сравнивают, иногда ужасаясь, иногда придумывая свой. И все эти великовозрастные дети видят, что для родителей чтение — не тяжкая обязанность, а ткань жизни, которая становится их собственной тканью. Естественно, и они, и их собственные дети будут читать, как дышать.

Да, если кому-то не хочется самим возиться, мол, научат в школе, — «нас же научили» («оно и видно» — хочется им сказать), то пусть не рассчитывают. Даже тот уровень, который когда-то был в большинстве школ, сегодня недостижим. ЕГЭ напрочь убил литературу как самостоятельный школьный предмет. Все дети носятся, повторяя «два примера, два примера», — вот и вся литература. Кто сдавал, поймет, для остальных — пусть будет темным лесом, в который не ступала нога писавших 6-часовое выпускное сочинение.

А вообще-то чтение ведь не самоцель, ведь не ради 4 или 13 сюжетных схем мы читаем книги, не за тем, чтобы знать, что такое «мысль народная» или «мысль семейная» в романах Толстого. Мы ищем собеседника, родственную душу или фарватер, который ждал нас, и без которого мы никогда не достигнем цели и даже не осознаем ее. Погружение в глубины человеческой души и своей собственной, в глубины смысла возможно разными путями; чтение — только один из них. Готовы показать своему ребенку все многообразие этих путей — очень хорошо, но сначала поймите их сами, а еще лучше — ищите вместе.

Татьяна Морозова