Делатели виноградника Христова. Первые прихожане

В этот раз мы беседуем с первыми, с начала 90-х гг., прихожанами Пучковского храма. Они вместе с о. Владиславом и о. Леонидом начинали молитвенную жизнь возрождающегося прихода и в полной мере могут быть названы «делателями виноградника Христова». Их дело подхватили и продолжают те, кто пришел позже.

Вера Александровна Павлова

— У Вас была верующая семья?

— Мама верила в Бога, в юности она пела на клиросе, но потом перестала в храм ходить, она была преподавателем-химиком. Папа тоже получил педагогическое образование, но был призван на службу в боевой полк НКВД. Принимал участие в Финской войне, в боях на Халхин-Голе, в Отечественной войне. Отец наш о войне ничего не рассказывал, но от мамы мы знали, что он был разведчиком-диверсантом (его на парашюте сбрасывали в тыл врага). Там было неимоверно тяжело, многие не выдерживали и либо погибали, либо возвращались больными, с искалеченной психикой. В 1943 г. он получил тяжелое ранение. После относительного выздоровления оставался в рядах военнослужащих до 1947 г. За годы службы награжден 6 боевыми орденами и 2 медалями за отвагу. После демобилизации работал в школе директором. Он был убежденным коммунистом: правдивым, честным и справедливым. И конечно, яйца на Пасху нам красить не разрешалось. А мне так хотелось! Надо сказать, что к концу своей жизни, а умер он рано, в 53 года, к разговорам о Боге относился спокойно. Бабушка по папе была верующей, соблюдала посты. Мама пыталась ее «вразумить», «подкормить». Тетя — родная сестра отца — была церковным человеком, регулярно ездила в храмы. Впоследствии она стала моей крестной. Я вышла замуж на втором курсе института. Вскоре у меня родилась дочь Татьяна, и когда ей исполнилось три года, тетя убедила нас окрестить ребенка. Я крестилась вместе с дочкой, но относилась к этому несознательно, хотя и предполагала, что «где-то там что-то есть».

Мы оканчивали последний курс, предстояло распределение — у нас были проблемы скорее житейские, чем духовные. Потом родилась вторая дочь, Анна. Супруг решил, что надо «исполнить традицию дедов и прадедов»: крестить и ее. После института мы приехали жить и работать в Троицк. Когда старшая дочь выросла, то одним из ее новых «увлечений» стала религия. Она «заразила» этим и младшую сестру. Они стали ходить сюда, в Пучково, в восстанавливающийся храм. Мои знакомые часто наблюдали, а потом обеспокоенно мне передавали, как мои девочки, в длинных юбках, с большой компанией выходят из леса. Вдруг они попали в секту?

Я тогда сильно болела, из дома не могла выходить. Зато вся эта молодежь во главе с отцом Владиславом приходила к нам. Они сидели кружком на кухне, глаза их горели, они о чем-то увлеченно разговаривали. Я мимо пройду, посмотрю: «Ну, Бежин луг»...

— У Вас была какая-то внутренняя тревога?

— Что и говорить, я тоже боялась, что они попали в беду. Мне непонятно было, чем они там занимаются и почему они так завороженно, открыв рот, слушают отца Владислава. Постепенно я стала все больше вслушиваться в их разговоры и принимать их церковную жизнь.

В какой-то момент моя болезнь резко обострилась: возник приступ аритмии, который никак не могли снять. Помню, было ощущение, что я не чувствую сердца. Мне казалось, что умираю, уже совсем не знала, что делать. И тут вспомнила про книгу, которую мне оставила дочь, — житие святых Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Открыла ее где-то на середине, наткнулась на 90-й псалом и читала около часа — так было трудно, не было никаких сил. Дочитав до конца, вдруг поняла, что мне легче: сердце «вернулось». Эта история сильно подтолкнула меня в сторону храма.

Первый раз я исповедовалась и причастилась дома. Перед приходом о. Владислава, я очень переживала, думала, как и о чем буду говорить, — ведь хочется себя обелить, оправдать, хочется, чтобы о тебе думали хорошо. Но, пожалуй, первая осознанная исповедь у меня была после прочтения книги о. Иоанна Крестьянкина «Опыт построения исповеди».

Это был 93-й год, в храме уже положили полы, топили печку. Когда все немощные, сидящие на скамье, вставали, я вставала вместе с ними. И тут же слышала, как дочери настойчиво шептали, чтобы я села. Боялись, что упаду. Отец Владислав кадил, а когда проходил мимо, то опускал руку мне на плечо: «Садись!» Садилась, потом опять вставала.

Батюшке трудно было на все службы ездить из Москвы, и он часто ночевал у кого-то из прихожан. У нас он так останавливался два года. Помню, когда батюшка приходил, наш сиамский кот сидел и смотрел на него, как школьник. Отец Владислав позовет: «Ко мне!», а потом: «К ноге!» — и кот подходил и начинал восьмерить между ногами. Потом батюшка говорил: «Все, хватит, отходи». Кот отходил, но шел за ним в комнату, потом останавливался на пороге и ждал. Если батюшка говорил: «Заходи», то кот заходил.

В моей церковной жизни можно отметить несколько серьезных вех. Одна из них — встреча с архимандритом Иоанном Крестьянкиным и протоиереем Николаем Гурьяновым. В ноябре 1996 г. мы со старшей дочерью и с прихожанкой Ниной Мачининой отправились в Псков. Это была моя первая паломническая поездка. Отец Николай жил на острове Залит на Псковском озере. В поселке был храм, где батюшка служил. Помню, как он вышел на порог своего простого крестьянского дома и стал петь духовные песни. Все боялись к нему идти, а я подошла и стала спрашивать о том, что меня волновало. Он смотрел на меня, смотрел и потом по щекам: Бах! Бах! Бах! А я стою, улыбаюсь — довольная, счастливая (меня предупредили об этой его манере). Дочери мои тогда учились в Богословском институте, и я тревожилась за них. Спрошу — он ответит, беру благословение и отхожу. Потом вспоминаю что-нибудь и опять становлюсь в очередь, опять беру благословение, он меня помазывает. И так несколько раз. Всё, что батюшка мне тогда сказал, исполнилось.

Потом поехали в Печоры, к архимандриту Иоанну Крестьянкину. Чтобы оказаться там, где жил о. Иоанн, нужно было спуститься с горы мимо огромных крепостных стен. Храм Архангела Михаила, где служил батюшка, находится на горе. Отца Иоанна в храм привозили на машине — ему уже было трудно подниматься. Помню, останавливается машина, выходят отец Иоанн и его келейник. Мы идем за ними: Нина и я, хромая, опираясь на палку. Келейник кричит: «Женщины, уйдите!» Мы замялись, но потом все-таки решили уйти. А местные печорские прихожане стали нам махать и подбадривать: идите, мол. Я остановилась и вдруг неожиданно сама для себя говорю: «Я двенадцать лет ждала, а меня не пускают!» — косынка у меня развевается, палкой стучу. Они как засмеются! «Ладно, идите сюда». Мы подошли, о. Иоанн нас благословил и говорит: «Ну все, теперь и помирать можно». (Шутил, что раз такое событие со мной случилось после двенадцати лет ожидания, то, значит, и ему уже больше ничего не надо). А Нина подумала, что это он нас о близкой смерти предупредил. Я ее потом долго разубеждала.

Мы еще раз встретились с батюшкой в храме. Женщины сказали, где мне встать, чтобы его не пропустить. Священники пошли в алтарь, и вдруг батюшкин келейник меня окликает: «Женщина, Вы кто?» Я не знала, что мне ответить. Единственное, что придумала, что мои девочки в Богословском институте учатся. А кто я? Что тут скажешь? Келейник велел мне написать записку. Во время службы я видела через открытые двери, как из алтаря на меня смотрели и переговаривались (так мне казалось). И вот какой-то монах идет в нашу сторону и спрашивает: «Вы записку подавали? Отец Иоанн передал Вам просфорку». Просфора была огромных размеров — все вокруг ахнули. Когда священники вышли из алтаря, я опять оказалась рядом с батюшкой, и мне все стали шептать: «Крест, крест проси поцеловать!» Моя дочь Таня в это время фотографировала, а келейник ему, видимо, что-то про нее говорил, и батюшка обернулся. Он был сосредоточенный — видно было, что молится. А мне продолжают советовать: «Крест, крест проси!». Я решилась: «Батюшка, дайте крест!» Он даже встрепенулся от моего обращения и дал приложиться к кресту.

После этого посещения я, наверное, месяц «летала»: весь мир казался полным радости.

Когда у меня наступило очередное ухудшение, я попала в больницу, и с каждым днем становилось все хуже. Приближался Новый год, всех повыписывали, а у меня ничего не сдвигалось. 23 декабря возникло обострение, а на следующий день дочь принесла мне книгу «Помощь болящим», в которой было написано, при какой болезни какому святому молиться. И мы решили посмотреть, кому надо молиться при моей болезни. Это оказался Иоасаф Белгородский, память его празднуется как раз 23 декабря, то есть приступ случился в день его памяти. Мы помолились, и моя дочь дала обет, что поедет к его мощам. Тут же мы послали телеграмму отцу Иоанну Крестьянкину, передали записку отцу Николаю Гурьянову. И здесь, в Пучково, за меня молились всем храмом. Несмотря на то что результаты обследований были по-прежнему плохими, я стала чувствовать себя хорошо. Соборная молитва очень действенна — я не раз на себе это испытала.

Получается, что благодаря своей тяжелой болезни я ощутила силу соборной молитвы. Болезнь моя привела меня туда, куда надо. И вот одной моей близкой знакомой приснился сон: ей привиделся красивый храм, и голос говорил, что моя дочь не выполнила того, что обещала. И мы поняли, что должны отправиться к свт. Иоасафу. Я, конечно, была тогда еще очень слаба, но не поехать не могла. В Белгороде причастились и хотели подойти к мощам, но доступ к ним был закрыт. По моей настойчивой просьбе нам все-таки их открыли. На клиросе замечательно пели акафист свт. Иоасафу, и казалось, что вот так и надо по-настоящему хвалить Бога и святых! Священник, к которому мы в конце службы подошли за благословением, сказал: «Вот видите, свт. Иоасаф допустил вас к себе». Когда я вернулась домой, о. Леонид попросил меня написать об этой поездке, что я и сделала (см. № 58, апрель 2002 г., Троицкой Православной газеты — п???????.).рим р??.).ед.). Старшая дочь через некоторое время родила ребенка, и я пошла помолиться за нее к прп. Давиду Гареджийскому, и в храм свв. Космы и Дамиана — за внука. Когда мы выходили из храма, человек за церковным ящиком окликнул меня и протянул небольшую икону Иоасафа Белгородского со словами молитвы ему. Я так поняла для себя, что это свт. Иоасаф нас не забывает.

— Как Вы стали чтецом в храме?

— Когда человек читает вслух с пониманием, то это распространяется и на слушателей. Я стремилась и сама понять, и донести до других смысл псалмов и молитв. Важно что-то принести в храм, отдать Богу, а по моим силам я могу только читать, кажется. Когда-то давно дочь мне подарила Псалтирь, и я думала, что никогда не смогу ее осилить. А теперь читаю всему храму.

И я бы хотела сказать тем, кто опасается идти в храм: нужно просто прийти, и все постепенно откроется. Не стоит бояться, что многого не понимаешь. Надо доверять Богу, надеяться на Него. Если доверие есть, то все твои проблемы постепенно разрешатся. Господь все устроит — только надо молиться и благодарить Бога.

Валерия Горелова

— У Вас была церковная семья?

— Нет. У нас была обычная советская семья. Никаких икон, разговоров о Боге — ни дома, ни в школе. Но мой прадед по отцу, которого я не застала, был священником в городе Ревда Екатеринбургской епархии. Может быть, отец Павел смог замолвить слово за меня там, на Небесах. К сожалению, я почти ничего о нем не знаю.

— Вы чувствуете с ним связь?

— Пишу за него записки. Возможно, благодаря ему довольно рано я ощутила особенное отношение к храму. В 14 лет (это был 1972 г.) побывала с экскурсией в Троице-Сергиевой Лавре, в самом средоточии русской духовной жизни, не подозревая, где именно нахожусь. Помню, как пели «Богородице Дево, радуйся!» Помню иконостас прп. Андрея Рублева и еще — свое неожиданное ощущение, что это и есть мой дом. Когда в подростковом возрасте читала «Мастера и Маргариту», меня неприятно задела идея Булгакова, что Иешуа не Бог, а бродячий философ, которого вместо двенадцати апостолов сопровождает какой-то недалекий мужик. Теперь понимаю: была оскорблена вера, дремавшая в глубине души.

Когда училась во ВГИКе, между студентами были разговоры на духовные и даже евангельские темы, но то была просто интеллигентская болтовня. Наши представления о Писании были почерпнуты из фильма Пазолини «Евангелие от Матфея» и рок-оперы «Иисус Христос Суперстар».

Современную философию нам читал Мераб Мамардашвили, человек чрезвычайно авторитетный в интеллектуальной среде. На одной из лекций он сказал, что все, кто всерьез занимается философией, неизбежно приходят к признанию бытия Божия. Это было то самое «компетентное мнение», которое и разрешило всякие колебания. Мамардашвили, можно сказать, открыл мне прямой путь к вере.

На работе, в НИИ киноискусства, я встретилась с церковными людьми. Мне были интересны их суждения о кино и литературе. Особенно, когда они говорили о фильмах, связанных с христианской темой, обнаруживая редкую по тем временам духовную образованность, знание Священного Писания. Один из этих людей, Андрей Бессмертный, был чадом прот. Александра Меня, занимался катехизацией. Он подарил мне мое первое Евангелие — карманное, изданное за границей. Андрей попал под гонения: обыск, изъятие духовной литературы. Но времена уже были не такие лютые (середина 80-х), и он отделался легким испугом — переводом в другой отдел. Тогда еще ничего не знавшая о новомучениках, я чрезвычайно уважала Андрея как пострадавшего за веру, он же со снисходительной улыбкой заметил: «Да разве же это страдания…» Как-то я призналась ему, что хочу креститься, на что он ответил: «Креститься, конечно, хорошо, но нужно после этого в церковь ходить». На вопрос, как часто, ответил: «По мере сил. Я хожу каждое воскресенье».

Тут как раз подошло официально отмеченное 1000-летие Крещения Руси, верующих перестали притеснять, так что вопрос о крещении был скорее техническим: где и как? Мы с мамой отдыхали близ Владимира, и мне пришла идея покреститься ни много ни мало — во Владимирском Успенском соборе. Я лихо отправилась туда «навести справки». Попала на праздничную всенощную с большим количеством духовенства. При виде выстроившихся в два ряда епископов и протоиереев прыти у меня поубавилась. Когда же погас свет и страшновато-таинственный, как мне показалось, голос стал длинно читать по-церковнославянски, я совсем завяла. Так что на шестопсалмии вылетела из храма, как пробка. А на следующий день заболела, с высокой температурой еле добралась до дома, оттуда меня отвезли в больницу. Вывод был очевиден: креститься — это не игрушки, а дело ответственное, строгое.

Для начала выучила «Отче наш», молилась перед сном и просила о духовном отце и храме. Открытие церкви в Пучково стало ответом. Объявление о первой службе увидела моя мама, мы с ней не просто пошли, а побежали — на Пасхальную вечерню. У закрытого храма стоял народ, священника не видать, мы потоптались и… пошли восвояси. А на пучковском шоссе повстречались с человеком в черном плаще и шляпе, с бородатым строгим лицом. Мама говорит: «Это священник!» Мы развернулись и двинули за батюшкой — в храм.

Летом 90-го года около храма, на бревнышках, с мамой посещали катехизические беседы. На одной из них о. Владислав в свойственной ему веселой манере спросил меня: «Ну а Вы кто, где работаете?» Я рассказала, а он в ответ: «Я тоже окончил киноведческий во ВГИКе». Это было как взрыв, просто чудом каким-то показалось.

Батюшка крестил нас в пруду, окуная глубоко и так часто, что между погружениями едва успевали воздуха глотнуть. Буквально физическое ощущение второго рождения. Это и стало началом абсолютно новой жизни, на фоне которой прежние интересы: работа, кино, светская жизнь — стали не важны. Я-то хотела, чтобы Церковь дополнила мою жизнь, но Церковь просто взяла и вытеснила все остальное.

— На профессиональную сферу это как-то повлияло?

— Конечно, я же была неофитом. Думаю, что в моих статьях это очень чувствовалось. Коллеги это сразу заметили.

— Они над Вами как-то посмеивались?

— Отнеслись вполне лояльно, снизошли к моему неофитству. Кто-кто, правда, перестал со мной общаться, человека узлом закручивало, когда разговор касался Церкви. Но в целом приняли нормально. Это было время перестройки, столько нового входило в жизнь, что мало кого удивило превращение развеселой киноведки в «церковную мышь».

Самое важное для меня происходило в пучковской общине, тогда достаточно небольшой: она воспринималась как семья — всего-то несколько десятков человек, мы могли уместиться за большим столом в чьей-нибудь квартире. Тогда мы часто собирались. Всем гуртом после всенощной шли из храма во главе с о. Владиславом, громко читавшим вечернее правило. После литургии — тоже вместе, хором распевая стихиру «Земле Русская». Тот год для всех нас был очень благодатным, о. Владислав назвал его «пучковской весной».

За батюшкой в Пучково пришли его давние прихожане, они составили ядро общины — прислуживали в алтаре, пели на клиросе. Был иконописец Леша Белов, он делал центральный иконостас, запрестольную икону, Голгофу. Женя Кустовский еще не был таким знаменитым регентом, как сейчас, но был классным профессионалом. Под его управлением на клиросе пели студенты Гнесинки, консерватории, да и просто люди с голосом и слухом. Пучковские бабушки и дедушки придавали общине основательность, ощущение непрерывной связи времен. Мне не хватило ума познакомиться с ними поближе, а вот столичный мальчик Митя Смирнов знал их всех по именам.

Нынешние священники тогда были просто прихожанами. Леня Царевский прислуживал в алтаре, Сережа Марук носил дрова для печки. На втором году появился Рома Луканин — он принес парашютный шелк, защитивший центральную часть храма от конденсата. Появилась чета молодых ученых — Юра и Ира Хаджийские с маленьким Федей в колясочке. Валера Ивденко, Кирилл Слепян, Коля Студеникин — как молоды были эти ныне солидные батюшки! Почти все — научные сотрудники, естественники. Это к вопросу о том, кому легче уверовать, гуманитарию или технарю.

Я вот с моей творческой интуицией оказалась далеко в хвосте. Время, когда Господь кормит млеком первоначальной благодати, прошло. Наступила пора «твердой пищи», о которую я «поломала зубы». С мужем, тоже первоприхожанином нашего храма, брак удержать не смогли. Маленький ребенок, профессия, потерявшая к середине 90-х всякую ценность, необходимость зарабатывать как-то иначе...

— Как Вы приняли эти испытания?

— Они меня подломили. Не сразу, бывали еще благодатные моменты. Например, когда у нас служил литургию владыка Василий Родзянко. После службы хор вышел его провожать. Женщина, привозившая владыку, машет, мол, ехать пора, а он все стоит и поет с нами. Стал было усаживаться в авто, как мы грянули «Земле Русская», и умиленный до слез владыка опять не мог уехать. Еле увезли его!

Кроме известного мироточения Казанской иконы, было и мало кем виденное чудо. В наш храм прибыла чудотворная икона Царя-мученика Николая, все к ней прикладывали свои иконки. И вдруг у одной женщины обильно замироточил простой бумажный образ.

Что до испытаний, это был интересный период жизни. Пришлось смириться: два года убирать коттедж. Когда я первый раз вымыла все полы и туалеты трехэтажного дома, очень радовалась, что смогла такое осилить. Хозяева были людьми интеллигентными и гордились, что у них уборщица — киновед. Уборка хороша тем, что голова свободна, я в ее процессе целую книжку сочинила. Потом нашлась более денежная и статусная работа в журналистике. Осваивая эту весьма хлопотную профессию, я почти совсем отошла от храма. Возвращалась долго и трудно, с потерями. Теперь уж я не являюсь активным членом сильно разросшейся и обновившейся общины.

— Насколько творчество и эта бомондно-творческая среда помогают или мешают духовной жизни?

— Среда довольно пестрая, в ней немало людей церковно верующих. А творчество… Сейчас я снова работаю в НИИ киноискусства и пишу монографию об экранизациях Достоевского. Это в духовной жизни однозначно помогает.

— У нас в храме очень большое количество людей, склонных к творчеству. Почему так?

— Вера — вещь интуитивная. А у творческих людей развита интуиция. Очень важны художественные впечатления. Моим любимым режиссером всегда был Тарковский. Его фильмы, как семь шагов к вере, к Богу. В «Ивановом детстве» присутствует лишь христианская символика. «Андрей Рублев» снят человеком, словно стоящим на пороге храма, восхищающимся церковным искусством. «Солярис» — о пробуждении совести, которая мучает, терзает, требуя исповеди. Тогда вполне логично появляется исповедальное «Зеркало». «Сталкер» — самый сложный из всех фильмов Тарковского — полон жажды встречи с Богом Живым. Два последних фильма — о жертве как духовной необходимости для соединения с Богом. Тарковский умер, сняв «Жертвоприношение», может быть, потому, что исполнился Божественный замысел о нем как художнике. Словно он завершил путь, обрамленный двумя деревьями — от мертвого обгорелого дерева в конце «Иванова детства» до живого древа веры в финале «Жертвоприношения».

— Чем больше и сильнее художник, тем ближе он к правде? Талантливый человек лучше понимает правду?

— По-разному бывает. Талантливый Булгаков сочиняет «Мастера и Маргариту». Гениальный Толстой пишет свое евангелие и гордо порывает с Церковью. Не думаю, что талант автоматически приближает к высшей правде.

— Как творческий человек понимает Бога? Насколько творческие люди влияют на внутренний мир других людей?

— Кто-то хочет влиять духовно, кто-то интеллектуально, а иной просто поет, как птица на ветке. Наверное, ближе всех к воплощению идеи влиять на жизни отдельных людей и на общество находился Достоевский. Но это когда он уже прошел через каторгу и ссылку, где все его мировоззрение изменилось — четыре года в остроге он читал только Евангелие. Вот вам «рецепт изготовления» величайшего из писателей, понимавшего всю меру ответственности художественного слова: шесть лет каторжно-ссыльных страданий с ежедневным чтением Евангелия плюс гениальность. Но Достоевский — редкий пример даже в великой русской литературе.

— Православный человек может найти себя в творчестве: в театре, кино, журналистике?

— Да. Есть православные издания, даже театры. Есть нейтральные, где можно работать без прямого ущерба душе.

— Как Вы считаете, должна быть цензура?

— Думаю, да. Наступившая в 90-х свобода в искусстве и литературе не принесла существенных творческих плодов, на мой взгляд. Пушкин творил при цензуре — и ничего. Советская литература и кино при всех жесткостях цензуры цвели и плодоносили шедеврами. У творящего внутри цензурных рамок пробуждается фантазия: рождаются иносказания, подтексты, метафоры. И — бац! — получается «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!» или «Калина красная». Примеров великое множество.

— Говорят, творческого человека нельзя лишать свободы…

— А это и невозможно сделать. Человек творческий обладает, как правило, самой большой свободой — внутренней. Как раз христиане лучше всех понимают, что значит быть свободным в довольно жестких рамках.

Но источники вдохновения разные. Отец Владислав как-то объяснил, что их три: Небо (Божественное вдохновение), земля (когда вдохновляет природа) и ад (вдохновение демоническое).

Еще вспоминаю наши первые рождественские спектакли. Я играла в «Сказке о мертвой царевне...» злую царицу так убедительно, что мой ребенок попросил больше не играть подобных ролей. Был удачный спектакль «Двенадцать месяцев». В нем Митя Смирнов играл зайчика. На него надели белые рейтузы, свитер и варежки, этот большой белый зай-чик скакал так, что сцена сотрясалась. Эти спектакли явили разнообразные таланты наших прихожан. Поставлены они были Ириной Бессмертной — педагогом по профессии, но с ярко выраженным режиссерским дарованием.

— Счастливый человек — это какой?

— Наверное, который умеет радоваться самым простым вещам, например снегирю на ветке. Жизнь сама по себе — это дар. И конечно очень ценный дар — ребенок. Я никогда, даже в самые черные минуты, не думала, зачем мне дана жизнь. «Не напрасно, не случайно...» Всегда воспринимала ее как дар Божий, с благодарностью. Жизнь ежеминутно одаривает какими-то радостями — просто их надо замечать.

— Интересно, что неверующие люди считают, что это мы зашорены, а они как раз все видят.

— Мне очень нравится, как это описано у Льюиса. Гномы, которые попали в рай вместе с остальными героями, не видят сияющей вокруг красоты, для них это лишь темный сарай, а райские плоды — сухой навоз и щепки. Точно так же можно не видеть жизнь в ее настоящем виде, уже не говоря о том, что можно прийти и в церковь и тоже почувствовать себя в темном сарае. Очень многое зависит от человека, от его воли. Нужно каждый раз вырываться, родиться из темноты, в которую сам себя загнал. Рождаться «усильем Воскресенья» раз за разом. И в каждом испытании, и после каждой исповеди и причастия. Подходя к исповеди, ты, корчась от стыда, рассказываешь про себя какие-то вещи, и вот сняты грехи, а ты все еще плачешь и корчишься, как новорожденный младенец, не понимающий, что уже рожден в мир. Спустя какое-то время появляется зрение, сознание, и он видит маму, чувствует тепло и свет.

Евгений Харыбин

— Евгений, расскажите, как Вы узнали о Боге?

— Мои родители не были верующими, но бабушки обе верили. Одно из моих первых детских воспоминаний: я в бабушкином доме обратил внимание на икону и спросил о ней. Бабушка мне что-то объяснила и научила молитве «Отче наш». Когда пришел дед, я ему радостно ее прочел. Дед, к моему удивлению, отнесся к этому сдержанно. Потом уже я понял почему. Он, когда воевал, сначала попал в плен к немцам, а потом — в плен к нашим, поэтому был человеком очень осторожным, а вера в Бога тогда совсем не приветствовалась. В детстве в храм меня не водили, и никаких разговоров о Боге я не помню. Но в жизни моей семьи произошел целый ряд событий, которые, в конце концов, привели меня к православию.

Особую роль сыграл цикл лекций, которые прочел педагог-новатор, теперешний священник Анатолий Гармаев. Сначала мы слушали его лекции в записи, а дома на основе этих лекций анализировали свои мысли и поступки. Он пригласил нас присоединиться к семейному фольклорному лагерю в Козельском районе Калужской области, в Шамордино. Это был 1985 год. Здесь нас собралось около 80 человек. Мы жили в одном из монастырских строений, в бывшей трапезной монастыря. В первой половине дня работали в поле, помогая местному хозяйству (это была договоренность Гармаева с местными властями), а вот занятия во второй половине дня соответствовали тематике нашего лагеря: мы носили народные костюмы, изучали народные игры, песни; женщины и девочки занимались рукоделием — вышивали. Начали потихоньку расчищать заброшенный Шамординский монастырь. Лагерь подвергся гонениям от местных властей. Туда даже приехал второй секретарь обкома.

— Какие были претензии?

— Все уже догадывались, что под видом фольклорного располагается религиозный лагерь. Мы за три дня пережили 16 комиссий! Закончилось высылкой нас в Москву. Мы пытались качать права, ходили к прокурору. Прокурор к нам отнеслась вполне благосклонно, но сказала: «Вы тут такого шума наделали, что вашим делом занимается обком и местная ФСБ. Пойдите попросите машину, чтобы вас увезли домой». Нам удалось договориться о бесплатном проезде до Москвы. Мы все уехали, а потом перенесли лагерь в Поленово, совсем недалеко от Калужской области. И когда наши дети во время похода пересекли границу области, их тут же нашла милиция. Здесь на них была ориентировка! Потом были письма на работу, кто-то даже немного пострадал.

Гармаеву пришлось уехать из Москвы: его уволили с работы. На следующий год мы сами организовали еще один лагерь, и там уже открыто читали молитвы. Потом в Троицк стал приезжать священник Владимир Цветков. Сначала он читал лекции у нас на квартире, потом в Доме ученых. Это уже был 88-89 год. Привезла его сюда Светлана Ивановна Горлевская. Приезжал прот. Александр Мень, бывали мы у прот. Валериана Кречетова. Он активно занимался интеллигенцией — умел находить с ней общий язык. И в конце концов появился отец Владислав. В конце 80-х в Москву стали пускать образованных священников. До этого им приходы в столице старались не давать. И вот усилиями троицких активистов стали восстанавливать храм в Пучково. Начался первый этап приходской жизни — трудный, но замечательный период восстановления храма. Вскоре мы с женой здесь венчались. Какое-то время я был казначеем храма, алтарничал. Поначалу мы ходили регулярно, со старшей дочерью, потом приносили и младшую. Затем, в силу разных обстоятельств, я не мог часто посещать службы. Сейчас, когда иду в храм, то чаще к о. Владиславу, в Трехсвятительский.

Однажды, путешествуя с о. Владиславом по Святой Земле, мы ехали из Тель-Авива в Иерусалим и искали Горненский монастырь, который находится в местечке Эйн-Карем. По дороге у нас возникло ощущение, что мы вернулись домой. Это удивительное место: можно своими глазами увидеть, где жили родители Иоанна Предтечи и куда Пресвятая Богородица приходила к ним в гости, будучи беременна Спасителем.

Помню, как в Пучково приезжал митрополит Ювеналий. Это было целое событие. Моя младшая дочь Серафима причащалась у него, а потом спросила, почему владыка такой грустный. Во время трапезы после литургии я передал владыке вопрос. В ответ владыка рассказал случай из своего детства. Было ему тогда лет двенадцать. Во время службы в храме он алтарничал, а на следующий день пошел в школу. Мальчик из класса сказал ему, что видел его в церкви. Будущий владыка ответил, что тоже видел его. Тогда мальчик удивился: «Что же ты мне не смеялся?» Владыка просил передать моей дочке свое благословение.

Первый период Пучковского прихода после освящения храма я бы назвал «героическим». Все ходили пешком через лес — машин практически не было, служили в холоде, работы в храме было много. Но неудобства, которые приходилось переживать, сплачивали. Надо сказать, что храм был восстановлен в значительной мере на средства жертвователей — обычных людей. В том числе деньги собирались прихожанами, молодежью, которые ходили по квартирам. Собрали семнадцать тысяч рублей — крупная сумма по тем временам!

— Было ощущение, что вы первопроходцы?

— Не было такого ощущения. Это была эпоха покаяния. Мы возвращались к тому, от чего ушли. Возвращались к Богу, возвращались домой. Была внутренняя необходимость духовного совершенствования.

— Были же храмы, которые не закрывались?

— Да. Например, храм свт. Николая в Кузнецах. Здесь служил прот. Всеволод Шпиллер. Ядро его прихода составили молодые священники, но они занимались в основном церковными вопросами. Именно здесь говорили о том, что причащаться хорошо как можно чаще. Это было открытием даже для многих священников, потому что в старой России причащались раз в год. Много было споров о взаимоотношениях Церкви с властью, о церковной жизни вообще.

Но вот настало время — и «опара» стала быстро подниматься. Активизировалась духовная сфера, начались политические изменения, снимались идеологические препоны. В начале 90-х появились первые православные издания, в том числе журнал «Православная беседа». Первые лекции, первые молебны, посвященные новомученикам. Эти события стали знаковыми. Создавались православные образовательные каналы, в организации которых я тоже принимал участие. Мы записали много материала, в том числе лекции М. М. Дунаева «Христианство и литература».

Можно по-разному об этом рассказывать, но ощущение выделенности, уникальности того времени осталось.

Наталья Ивановна Иваница

— Ваши родители были верующими людьми?

— И папа, и мама выросли в многодетных семьях. Папа у меня из Тамбовской губернии. Он был офицером, летчиком ПВО, коммунистом. Папину родню я не застала — он родился поздно, последним, и кормила его сестра, у которой на тот момент был свой ребенок. Мама родом из-под Задонска, ее семья была верующей. Мама была «кухонной диссиденткой», потихоньку молилась. Мы всегда знали, что Бог есть, но помалкивали. В институте для меня самыми мучительными предметами были история КПСС, научный коммунизм, политэкономия. Когда надо было отвечать, я понимала, что лгу, рассказывая то, во что абсолютно не верила.

— Вы ходили в храм?

— В детстве, пожалуй, только на Пасху, и то осторожно (мама прятала куличи в спортивную сумку) — тогда открыто ходить в церковь было нельзя. Высшее образование получила во Львове. Народ здесь был верующий — советская власть пришла сюда в 39-м году, а в 41-м уже ушла и потом вернулась только в 45-м. На Пасху, не стесняясь, в храм несли корзиночки с яйцами и куличами для освящения. Но поскольку папа был офицером, я не могла вести церковную жизнь. В Москве в 80-х гг. я стала ездить в Скорбященский храм на Третьяковской, и бывало так, что если попадала на раннюю службу, то встречала будущего о. Леонида, а если на позднюю — то его маму, Раису Львовну. Я была с нею знакома, но не подходила, потому что тогда из-за гонений на верующих люди в храме старались не привлекать внимания ни к себе, ни к другим.

— В нашем храме Вы с самого начала?

— Первые молебны я пропустила — просто не заметила объявлений. В храме в те годы я хорошо помню нашу печку, которая не столько грела, сколько дымила, и было очень холодно. Литургию простоишь, замерзнешь, потом пешком домой, и только когда до Троицка доходишь, начинаешь чувствовать «иголочки в ногах» — отогреваться. Сначала людей было немного, часть из них — духовные дети о. Владислава из прежних приходов. Помню Славу Лапира (Нефедова), Таню Кисис (теперь монахиня Фаддея в Зачатьевском монастыре), Лену Рогачевскую, Люду Кокухину, сестер Шуровских, Женю Харыбина с женой Ириной и дочерью Аней. Как-то пришла на всенощную, а там только батюшка, на клиросе двое и кто-то на свечном ящике.

Все мы старались сделать что-то полезное. Занимались уборкой, помогали в трапезной-вагончике, принимали на ночь москвичей.

Помню, как мы с о. Владиславом ездили в паломничество на Соловки. Это был 96-й год, группа — около 50 человек. Мы жили в одном корпусе с монахами: они на втором этаже, мы — на третьем. В комнате постелили в два ряда коврики и спальники. Нас кормили, а мы работали: перекидывали сено, чистили стены монастыря от травы... В свободное от послушаний время посещали службы, плавали на лодках по озерам. Доплывали до Секирной горы, там служился молебен, и потом возвращались обратно. Купались — некоторые даже в Белом море. Домой не хотелось возвращаться.

— Вам трудно было воспитывать детей в вере?

— Дети ходили со мной в церковь, стояли службы, они и сейчас прихожане — слава Богу! Конечно, нам помогла и воскресная школа (мы собирались у кого-нибудь дома), где с ребятами занимался о. Леонид и другие.

— Как Вы думаете, что мы должны обязательно делать для своих детей и не должны делать ни в коем случае, чтобы не отвратить их от Бога?

— Маленькие дети часто искренне верят, молятся, а потом вдруг уходят из храма. Отец Владислав сказал как-то, что еще не знал ни одного молодого человека, которого привели в храм ребенком и который бы на какое-то время не уходил в подростковом возрасте. Но то, что с детства, должно остаться на всю жизнь. От родителей далеко не все зависит. Иногда кажется, что твое влияние на ребенка сводится к тому, что обкатываешь его, как комок пластилина, — чтобы стал помягче, покруглее, а больше и сделать ничего не можешь. В одной семье вырастают разные дети.

Я сейчас понимаю, какие ошибки сделала в воспитании, когда что не так сказала, с кем надо было мягче, с кем жестче. Если бы прожила жизнь заново, не сделала бы многих ошибок. Дети выросли, я продолжаю общаться с ними и продолжаю ошибаться и учиться. Детей нужно любить не для себя, а для них, делать то, что им надо, а не тебе.

— Какие события в храме Вы запомнили?

— Когда приезжал епископ Василий Родзянко, мы ездили на Святую Землю — и не застали его. Помню, как первые колокола на колокольню поднимали. Помню сурового регента Кустовского. Иногда, когда ему что-то очень не нравилось, он мог стукнуть с размаху по аналою. Певчие его боялись. Летом он организовывал лагерь для наших детей в Иверском Валдайском монастыре. В монастыре тогда было два или три послушника. Мы там работали, принимали участие в сенокосе, а по вечерам проводились спевки.

— Прихожане храма изменились за эти годы?

— Все стали лучше. Видна внутренняя работа. Да и в храме, мне кажется, у нас все хорошо. Никто не делает замечаний, никто не выгоняет. Отец Владислав всегда говорил: «Не гоните, может быть, человек больше не придет». Однажды в Скорбященском храме я попросила показать мне икону Николая Чудотворца, а женщина, которая мыла пол, вдруг раздраженно шлепнула тряпкой и резко сказала: «Всем чудес подавай! Вот она, икона!» Конечно, от веры меня не отвратили, но неприятное чувство осталось.

— Часто ли в годы возрождения Пучковского храма верующие в Троицке воспринимались в штыки?

— Да. Говорили, что нормальный человек не пойдет в храм. Церковный человек становился изгоем, отношение к нему было агрессивно советское. Потом, годы спустя, многие из тех советских людей тоже стали верующими, да и прочие не так осуждают. Сейчас, когда поневоле выходишь из церковного круга и встречаешь неадекватность и недоброжелательность, радуешься, что, слава Богу, есть много близких людей, с которыми можно общаться на одном языке! Конечно, встречаются неверующие люди, которым от природы дано что-то хорошее: воспитанность, вежливость, доброта, любовь. Человек этим пользуется, не задумываясь, что это дар Божий. А в храме люди рас-тут: столько зла в добро переделывают!

— Что Вы говорите людям, которые спрашивают Вас, зачем Вы ходите в церковь?

— Некоторые, узнавая, что я верующая, что-то спрашивают, но не слушают. Это для них повод высказать свой негатив по отношению к Церкви. Что тут скажешь?

— Расскажите о батюшках.

— Я считаю себя духовным чадом о. Владислава. Он всегда с нами много разговаривал, шутил. Главная его черта — свобода духа. Мы же все пришли из мира, из суеверного мира, у нас не столько вера была, сколько суеверие. Батюшка всегда говорит: «Бог выше всего, что бы ни случилось». И сразу легче жить становится. Свобода в том, чтобы не нервничать, не переживать, а положиться на Бога. Отец Владислав для каждого нового человека всегда кажется очень строгим. Но если ты поначалу выдержишь его подход, то потом навсегда остаешься. Он для меня родной любящий отец.

Оглядываясь назад, я поражаюсь, какая пропасть между моим миропониманием в начале церковного пути и сейчас. Но глядя вперед, вижу вообще необъятные просторы: есть куда идти и над чем работать. Жизнь становится все интересней, но земной жизни, конечно, не хватает.

Беседовала Вера Данилина