К 25-летию восстановления приходской жизни храма Казанской иконы Божией Матери в Пучково

Продолжение. Начало в № 138.

Татьяна Морозова

Когда 25 лет назад мы пришли в наш храм, в который можно было войти только через незакрывающиеся ржавые двери, с дырой в куполе и печкой слева от алтаря, — все это внешнее нестроение, с одной стороны, метафорически отражало наш внутренний строй (такие же дыры, незакрывающиеся двери в наших душах), а с другой — говорило о поиске смысла, никак не связанном ни с чем внешним, о свободном выборе веры, пути к ней.

Но такими новоначальными были, конечно, не все. Лена и Женя Новиковы с маленькими еще детьми, Алексей Белов, Женя Кустовский, Боря Криницын с Верочкой, Катя Порядкова, Саша Горелов, Слава-Попугай, Леня Торговников… и, конечно, Митя. Все они — кто сколько, по сравнению с нами — давно, — ходили в церковь, много лет знали отца Владислава. В разговорах с ними все время всплывали слова «Чурилово», «Торжок»… Там была какая-то интересная, не доставшаяся нам жизнь. Но постепенно любимые Митины или Леши Белова истории становились нашими, и уже кажется — не со мной ли все это было.

А потом — поездка на Соловки, на которую меня благословил владыка Василий (Родзянко) (!), и то, как мы на Секирной горе — случайно! — встретили Митину однокурсницу, как под дождем и ветром плыли на катере «Святой Савватий», — все это стало уже общей историей. Разговоры с о. Владиславом, литии, которые он служил в память новомучеников, открывали совсем незнакомое нам тогда пространство истории и приоткрывали тайны веры и пути ко Христу.

Каждый, для кого за этими именами стоят живые люди, истории, вспомнит еще многих, с кем тогда мы были в храме. Все приводили своих друзей — тех, кому, казалось, необходимо, во-первых, услышать проповеди о. Владислава, от которых шли «векторы», задающие новое направление сознанию, а во-вторых (или в-главных), начать приближаться к вере и Евангелию.

Дорога до Пучкова («через лес»), как и легендарные бревна, — это еще одна незабываемая вещь в нашей жизни. Сколько там переговорено — и про важное, и про неважное, но тоже, в сущности, важное. Все, кто ходил в храм в доавтомобильную эпоху (машина была только у Руслана, куда набивались все! — еще есть очевидцы и участники), подтвердят, как это было здорово.

Эта дорога стала одним из главных образов документального фильма «День субботний», который снял Боря Криницын про наш храм. Камера, стоявшая на не застроенном еще поле, берет вереницу прихожан, в какой-то полутьме (зима) «бредущих» из храма. Это было несколько «сентиментально» (слово и чувство, которые решительно искоренял и выжигал о. Владислав), но, в общем, точно и хорошо.

Там все было про нас, но, глядя из сегодняшнего дня, кажется, что этот фильм был не только про наш храм, но про путь к вере людей в конце 20-го века. А сегодняшний день если и виделся тогда, то совсем другим.

Иногда кажется, что ничего от того храма и не осталось. Но потом посмотришь на иконы, те, которых тогда было еще немного и перед которыми свечи стояли в металлических банках с песком; конечно, на Казанскую, ту, небольшую; на тех, кто с тех пор стал частью твоей жизни: Юру и Люду Климовых, Свету Барышникову, Митю Бурачевского, Наташу Иваницу, Иру Бессмертную, Серегу, Олю Штондину, Славу Сердюка и Марину, Леру Притуленко и Людмилу Михайловну, Таню и Аню Павловых, о. Леонида, который не сразу стал о. Леонидом, а был тогда Леней Царевским, и его путь к вере и служению — отдельная история, глубоко внутренняя, как и у каждого, но в ее открытой части невероятно созидательная и жизнеутверждающая; на детей, которые выросли в храме, а потом оказались около, и многих-многих других — и становится ясно, что ничего никуда не делось.

Умер Митя, Наташа Мартынова, Николай Устинович, Верочка (поверить невозможно!), еще много кто. Кто-то уехал, с кем-то давно не виделись или редко встречаемся, как с Аллочкой или Норой, или Машей Якуниной. Как говорил Пушкин, «погоди, умрем и мы». Но посмотришь, например, на Олю Гольцову с Пашей или на Наташку Богомолову с семейством (они не в рассеянии — они вернутся!) и понимаешь, что вот он — дом и путь одновременно, что там все наши, что «все живы» и все рядом.

Дмитрий Бурачевский

Как Вы пришли в наш храм и как Вы себя здесь чувствуете?

Чувствую — прекрасно. Я очень люблю этот храм — за атмосферу, люди здесь удивительные собрались. Попал сюда чудесным образом. Время было — самое начало 90-х, период исканий, творческих и духовных. Сложно было разобраться. К тому времени я уже побывал в двух-трех монастырях. Где-то в святоотеческой книжке прочел, что нужно вымолить у Богородицы свое место, свой храм, духовника.

Поиски мои начались с подросткового возраста. Ходил в храм Иоанна Предтечи на Пресне. Милиция не пускала. Старушек пускали. А нас, молодых балбесов, нет. Это был, пожалуй, 1983 год. В то время устраивали ночные сеансы в кинотеатрах, дискотеки, программы по телевизору — лишь бы на Пасхальную службу не ходили. Однажды увидел старушечку, подлетаю к ней. Гололедица такая, апрель. Эта старушечка спрашивает, как звать меня. Димитрий, отвечаю. Она сразу молиться за меня начинает. Прошли мы с ней под руку мимо этих милиционеров. Они хотели меня остановить — она как замахнется клюкой: «Ух, антихристы!» Мы проходим сквозь эти кордоны, подходим к паперти, крестимся, кладем поклон. Было мне тогда лет 13.

В Пучковскую церковь пришел я прямо на Казанскую, 4 ноября 1993 года. В Троицке у меня были друзья. Я приехал на электричке на станцию Крекшино и пошел на восток через леса и болота. К полуночи оказался в Троицке. Богородица меня привела. Была необыкновенная радость: я вдруг понял, что это мое место. Очень понравились люди: не зашоренные, а живые, настоящие верующие и никакой бутафории — все очень серьезно; проповеди отца Владислава — глубокие и интересные. А с другой стороны — все дружные, веселые, много молодежи. Через несколько месяцев я стал сторожем в Пучково. Спал в храме, молился, радостно было все время. Тогда еще пыхтела печка, не было нормального отопления. Первую зиму с 94 на 95 год я спал в холодном храме на толстом пружинном матрасе под несколькими ватными одеялами. Это было чудесно! За четыре часа можно было выспаться. А на улице стоял вагончик, там кормили гуманитарным рисом и чечевицей. Ходили за водой до четырех раз в день, это была обязанность сторожа. Зимой было легче: баки ставили на санки. Заборов не было, было поле в ромашках, на месте крестильной — котлован. В 94 году построили подвал и фундамент. Профессиональные строители укладывали углы, а мы делали остальное. Я колотил из ненужных досок настилы и мосточки, делал дорожки, потому что весной и осенью все размывало и было грязно. Потом уже, года через 2-3, положили брусчатку.

С тех пор произошло много событий. Ушло много близких людей, многие женились, а теперь я с их детьми уже общаюсь, как со старыми друзьями.

Очень запомнились паломничества. На Соловки я ездил семь раз.

Я заканчивал музыкальное училище по классу ударных, никогда не пел. Очень повлиял Кустовский. Благодаря ему я стал петь. Все мы, регенты — его ученики. Из нашего храма вышло около двух десятков регентов. Сложились замечательные традиции. Мы стараемся эти традиции беречь и соблюдать.

В храме я нашел свое место, но помимо храма надо было что-то из себя еще представлять. Потихонечку, по молитвам наших отцов и других близких людей, это произошло. Сначала меня позвали в Троицкий камерный хор, а потом в музыкальной школе предложили взять класс ударных. Сейчас я еще пою в профессиональном московском хоре.

Вы сказали: «Были тогда удивительные времена». Они что, перестали быть удивительными? Или восприятие уже притупилось, или это с возрастом связано?

И то, и другое, и третье. Большинство пожилых людей говорят: «Какие раньше были времена!» На самом деле они были молоды, восторженны, на все смотрели оптимистично, у них было очень много сил. С годами люди грустнеют, потому что не осуществились многие их звездные планы. Хотя раньше люди были более восторженные, что не всегда хорошо, но зато более искренние, жертвенные. Все порхали, радовались — может, это был период неофитства. А сейчас появился опыт, больше прагматизма, все замучены своими проблемами, радость ушла куда-то вглубь, периодически она появляется. Одно из радостных событий — это воскресная служба.

Вокруг храма собираются определенные люди?

Люди собираются вокруг священника, который предстоит во главе, возглавляет Евхаристию. Они нашли с ним общий язык. Через этого священника попадает какая-то капелька Божья в душу. Есть люди, которые ездят в определенный храм, к своему батюшке.

У Вас бывают разные мнения с отцом Леонидом?

Конечно.

C ним можно спорить?

Да, так бывает. Но это всегда бывает деликатно, с уважением друг к другу.

Но мы, прихожане пучковские, и так избалованы очень хорошим отношением отцов. Я знаю храмы, где дистанция между священниками и прихожанами значительно больше.

Из прихода вышло уже десятка полтора священников.

Что Вас особенно привлекает в Пучковском храме?

Этот приход очень богат духовной жизнью, очень много событий происходит здесь. Например, каждый год ставится спектакль силами прихожан, организуются концерты классической музыки серьезного уровня.

Особые события — это венчание наших прихожан, которые познакомились здесь. Я очень люблю наш приход, и мне платят тем же.

Оля Кочеткова, врач-ординатор, нейрохирург.
С 1 по 11 класс училась в Троицкой Православной школе, выпускница 2007 г.

Какие вопросы чаще всего задавали тебе друзья, которые учились в обычных школах?

«Вас там чему-нибудь учат кроме Закона Божьего? Математику ты знаешь?»

Расскажи, пожалуйста, про школу.

Я училась в тот период, когда школа часто переезжала. Начинали мы в старом-старом здании вечерней школы в микрорайоне «В». Теперь уже этого здания нет. Если честно, переезды нам были интересны. Одно время мы учились во вторую смену во 2-й школе. Когда все «обычные» дети уходили, приходили мы. Учителя нас все время предупреждали, чтобы мы ничего не трогали, потому что если что-то ломалось или портилось, то считалось, что это сделали ученики Православной школы. Хотя нельзя сказать, что к нам плохо относились. Скорее, считали нас «другими». Многие ровесники предполагали, что я целый день молюсь, читаю только Закон Божий, уже почти что монахиня. Если вдруг выяснялось, что я в чем-то разбираюсь, ориентируюсь, в том числе в современном, это очень удивляло. К нам учителя относились по-свойски — ведь они знали нас с самого детства, и нас было немного (в нашем классе — 13 человек). Нас не «ломали», больше было индивидуального подхода. Из учителей больше всех запомнилась Елена Геннадьевна. Она нас часто воспитывала, но мы на нее не обижались. Она даже могла ругаться и кричать, но мы знали, что это ненадолго. Обычно в отношениях с учителями бывает какой-то непреодолимый барьер, а с Еленой Геннадьевной никогда такого не было. Мы к ней могли подойти с любым вопросом, как к родному человеку.

Тебя заставляли ходить в храм?

У нас была другая проблема. Несколько человек из нашего класса (и в том числе я) были очень непослушными. Мы постоянно бунтовали. У нас были каникулы, которые коррелировали с православными праздниками. Но нам мало было! То есть мы часто вместо занятий ходили на службу, таким образом пропуская уроки. Учителя возмущались: столько праздников, и если на все ходить в храм, то пропусков получается очень много. Меня не заставляли ходить в храм, я сама ходила.

Самые яркие воспоминания, связанные с храмом.

Пасха. Разложенные на втором этаже храма матрасы, на которых дети лежат вповалку. Помню, как меня будили, чтобы вести на Причастие, а я хочу спать, ничего не понимаю. Матрасы лежали рядом с клиросом, поэтому если ты не спишь, то рассматриваешь певчих. Хорошо запомнились Крестные ходы с артосом (на Светлой седмице). Все дети очень любили колокольню. Бегали туда — кто быстрей, кто первый займет очередь.

Более поздние воспоминания — это первая неделя Великого Поста и Страстная. Первая неделя — это какая-то капель, в Страстную все расцветает, почки набухают. Все это так запоминалось, потому что часто приходилось ходить в храм пешком. Хорошо помнятся Рождество, колядки, крещенские морозы, купания. Помню, как ходили, стучались по квартирам (мы примерно знали, к кому можно стучать) с колядками.

Помню Сан Саныча. Он был для нас самый добрый человек, потому что у него всегда были конфеты. Даже если ты был двадцать пятым ребенком, который к нему подошел, у него всегда находилась какая-нибудь маленькая оставшаяся карамелька. Он дружил с большим количеством собак и всех детей знакомил с ними. Мы спрашивали у него, к кому из собак можно подойти, к кому нельзя.

Клирос стоял внизу под лестницей. Нам было интересно, мы высовывались с лестницы — на певчих сыпался песок и они отряхивались… Когда мы подпевали, певчие менялись в лице. Кустовский периодически гонял нас, поэтому мы относились к нему с опаской.

На исповедь я пошла до положенного возраста — было обидно, что другие ходят, а я нет. Я приблизительно знала, что надо говорить, но говорила как-то заученно. Так продолжалось до старших классов, когда уже появилась необходимость высказаться: что-то не так и ты в чем-то не прав. Исповедь стала больше походить на беседу.

В старших классах ты со своей внутренней проблемой шла к священнику?

Сначала шла к маме. Священник был тоже в курсе. У меня всегда было ощущение якоря. Моя внешняя жизнь — дополнительные занятия, дворовая компания, потом институтские друзья — была для меня как мантия у Земли. По близости ко мне у меня был дом, потом храм, потом все остальное наслаивалось.

Среди врачей есть верующие люди, но есть и кардинально атеистичные. В институте все знали, что я пощусь, что на Пасху «меня нет». Мне редко задавали вопросы, иногда только спрашивали, зачем мне это. У меня никогда не было проблем с тем, чтобы сказать, что я верую. Но если я начинаю глубже объяснять, это продолжается часами и взаимопонимания все равно не возникает. Я совершенно уверена, что в храм надо ходить. Недостаточно «верить в душе». Чем дольше ты не ходишь в храм, тем больше появляется каких-то искажений в твоем мировоззрении, и в конце концов появляются какие-то тупиковые мысли, начинаются жизненные проблемы. Должна быть причастность к Церкви, а если ее нет, то ты из этой жизни выпадаешь и попадаешь в какую-то другую жизнь, которая тебя затягивает. При этом начинаешь чувствовать себя чужим и в ней, потому что абсолютно не согласен с ее нормативами и ценностями.

Священник Валерий Ивденко

Крестила меня бабушка еще маленьким. Очевидно, потом меня не раз водили к Причастию. Помню, как смотрел на церковный подоконник и подсвечники снизу вверх, как к батюшке подводили. Все это росло и прорастало, и молитвы бабушки, наверное, тоже сыграли свою роль. Господь даровал чудесную службу в армии, после которой я не только нравственно и физически выжил, но и сохранил много добрых воспоминаний.

Первая моя сознательная исповедь и Причастие прошли в Елоховском соборе. С тем храмом у меня связано маленькое чудо. Поехал туда как-то поздно вечером. Шел сильный дождь, двери были закрыты, и никого уже не пускали. Тут я увидел идущую в храм группу женщин — они и провели меня туда. Женщины пришли готовить усопшую к отпеванию. Вероятно, это были Пасхальные дни. Помню икону Христа Воскресшего. Зашел в храм, а там сухо, тихо, спокойно. Мне посоветовали походить, помолиться, попросить молитв усопшей, так как все знали ее как замечательного человека, молитвенницу, труженицу. Через некоторое время я приехал в этот же храм на исповедь. Батюшка меня выслушал и даже, как ни странно, допустил к Причастию.

Вскоре я стал ходить в храм Архангела Михаила, расположенный недалеко от общежития. Учеба в институте закончилась. Определилось место работы — в Троицке. Начался новый этап жизни. Первое, что я сделал — погулял по троицкому лесу. Еще за год до этого, по случаю оказавшись здесь, поразился здешнему воздуху. В то время я продолжал ездить в храм Михаила Архангела на Юго-Западной. И вот, в конце ноября 1992 года, когда уже плотно лег снег, я опять гулял по лесу. Когда вышел из леса, передо мной открылось поле, а вдалеке виднелась верхушечка храма. И я пошел к нему. Служба заканчивалась. Внутри все было побелено — хорошо и аскетично. Служил отец Владислав. Отец Леонид взял меня на исповедь. Тогда я очень долго исповедовался.

Процесс воцерковления был для меня сложным. Все, чем раньше жил, к чему стремился, оказалось неправильным. Пришло осознание, что так жить дальше нельзя, а как — не знаешь. И тут появляется свет, надежда, и за нее цепляешься. Мне знакомые говорили, что я так об этом говорю, как будто боюсь, что у меня отберут эту надежду. Мне очень помогала молитва, которую посоветовал когда-то отец Леонид: «Господи, я хочу быть с тобой! Помоги мне, пожалуйста!»

Я приходил в храм и по выходным, и по будням. Хотелось как-то помочь. Отец Леонид говорил: «трудотерапия». Старостой был отец Роман, а тогда просто Рома Луканин. К тому моменту он оставил свой речной флот и вместе с будущей матушкой переехал сюда. Жили они в вагончике.

Весной 1993 года начались огородные заботы. Из досок и рулона полиэтилена я взялся сделать разборную тепличку. Кто-то мне еще помогал. Я брался за любую работу в огороде. И то, что я все это делал, придавало мне силы и утешало.

Митя Смирнов, ныне почивший. Незабываемый алтарник. Очень много всего знал, был как ходячая энциклопедия. Мог легко отвечать на вопросы, касающиеся богословия, политики, искусства. Хорошо знал службу.

Иногда я помогал в керамической мастерской. Бывало, я в качестве сторожа, вооружившись фонариком и телефоном, оставался ночевать в храме.

Привезли мешки с чечевицей, топленое масло в бочках. Потом в этих бочках освящали воду. Помню, как копали траншею под газовую трубу. В основном этим занимались Игорь Васильев, Олег Юданов, Саша Ястребов. Выкопали погреб благодаря где-то добытому экскаватору. Саша был водителем в санатории и водил там все, что водилось.

Здесь жил Сан Саныч, потрясающий человек, отец Андрея Некорыстного. Он служил прапорщиком в Германии, а по специальности был преподавателем русского языка. Мы все горячо с ним спорили. Это было интересно, радостно и в то же время трагично. Однажды он спас козу. Шел Великий Пост, а Сан Саныч в вагончике включил радиоприемник, из которого раздавалась легкая музыка. Неожиданно мы услышали крик козы. Подбежали, открыли двери, а коза бьется в клубах дыма, не может вырваться. Оказалось, что загорелся приемник. Сан Саныч освободил козу, вырубил электричество, затушил огонь. Вагончик тоже оказался спасенным. Больше такую музыку в Пост мы не слушали.

Строили Крестильню. Появился котлован, фундамент из бетоноблоков, цокольный этаж, затем и все здание. По весне сюда заливалась вода. Занялись дренажной системой. Вырыли каналы, положили трубы, песчаную подушку, гравий. Теперь здесь вода не накапливалась. В кладке стен участвовал весь приход. Парадный слой кирпича делали каменщики, а внутри — прихожане, кто как мог. Сергей Буц, научный сотрудник, был профессиональным штукатуром.

Дима Бурачевский и Илья Поляков — «два брата-акробата». Они вместе работали, дурачились, устраивали репризы — всех веселили. Приезжали на подработку шахтеры из Донецка, делали перекрытия. Я сам из тех мест, отец работал инженером на марганцевых шахтах: характерное произношение, характерные словечки.

Помню мироточение Казанской иконы. Был теплый солнечный июльский день. Я сидел на стене, и нас позвали.

Художник Владимир Медведев. Будучи инвалидом, отдавал людям больше, чем получал.

Николай Устинович. Что бы ни случилось — идет, насвистывает, все нипочем. Он делал грубовато, но практично, функционально — все работало. При этом, если требовалась эстетика — он и это мог: оградки варил очень аккуратно.

Особенности алтарничества. Отец Леонид сказал: «Твоя молитва — вовремя подать кадило. Алтарник должен обеспечить службу». Но я терял молитвенное состояние. Это было проблемой.

Когда работал водителем, — новое интересное послушание — тоже нужно было не потерять молитвенный настрой в этой рутине.

Очень большую роль сыграли проповеди отца Владислава.